Морис О’Кон Друри
Беседы с Витгенштейном*
Я был знаком с Витгенштейном на протяжении многих лет, беседовал и вел дискуссии с ним, время от времени делая записи в своем дневнике, записи тех заметок, которые мне хотелось запомнить, прежде всего для собственного пользования. Природа публикуемых бесед — следствие отсутствия какого-либо связного повествования и точных дат. Но я могу утверждать, что хронологический порядок событий правилен.
Корректно ли было публиковать эти воспоминания? Не знаю. Я определенно не придерживаюсь того мнения, что все сказанное должно быть зафиксировано. Некоторые из этих случаев кажутся тривиальными и имеют скорее личный, чем публичный интерес. Но мне кажется актуальным, чтобы будущие поколения увидели Витгенштейна не только как важнейшее имя в истории философии, но и как личность — добрую, великолепную, порывистую, со всеми присущими ей эксцентрическими качествами.
Читатель будет разочарован, не найдя здесь продолжительных философских дискуссий. Но истина состоит в том, что таковых и не было. Он разрешал мне посещать его лекции и присоединяться к дискуссиям с ним в Клубе Моральных Наук, но когда мы оставались одни, он не хотел обсуждать со мной философские вопросы. Я думаю, что его собственное сознание было настолько более развито, чем мое, что я чувствовал опасность растворения в нем и потери собственной идентичности. Он постоянно заставлял меня думать о себе.
Многие из этих бесед связаны с религией. Надо сказать, что обычно он предупреждал меня, что может говорить о ней только на своем уровне и что этот уровень низкий. В этой связи он иногда использовал вульгарную французскую поговорку, которая слишком неприлична, чтобы быть напечатанной здесь. В дальнейшем будет видно, что по мере того, как развивались его взгляды на некоторые религиозные проблемы, менялись и углублялись его высказывания. Однажды, незадолго до конца его жизни, я напомнил ему, что в одной из первых наших с ним бесед он сказал, что нет такого предмета, как “теология”, и он ответил: “Это одно из тех глупых замечаний, которые я делал в те дни”.
Читатель будет раздражен моей тупостью — ровно сколько и самому мне она внушает отвращение — и глупостью в этих дискуссиях. Если бы я порой не только был в состоянии стоять перед ним столбом и ждать дальнейших разъяснений, насколько интереснее были бы эти беседы! Но для того, чтобы разговаривать с Витгенштейном, требовались напряжение ума и речи и определенное мужество. Это были качества, которыми я не обладал. После смерти Витгенштейна я познакомился с произведениями Симоны Вейль. Они оказали глубокое влияние на мои последующие мысли, как Витгенштейн — на более ранние. Я надеюсь, что тот, кто будет читать эти воспоминания, будет делать поправку на незначительность того, кого ему предстоит слушать.
Я сожалею, что постоянно вынужден повторять слово “Я” в этих беседах. Но если бы я не давал контекст витгенштейновским замечаниям, они бы теряли значимость. Почти в каждом случае его слова ассоциируются в моем сознании с определенным методом, временем и настроением. Все это я сюда включал.
Суммируя, можно сказать, что это эссе — альбом зарисовок, сделанных фотографом-любителем, использовавшим камеру весьма среднего качества. Если тем, кто знал Витгенштейна, некоторые из этих снимков покажутся “не в фокусе”, я не стану отстаивать свою точку зрения. Это не портрет Витгенштейна — у меня не было бы на это способностей.
1929
Витгенштейн спросил меня, почему я изучаю философию.
ДРУРИ: “Когда я еще учился в школе, я видел в публичной библиотеке в Эксетере два тома книги Александера ‘Пространство, время и божество’. Это название настолько возбудило мой интерес, что я с трудом дождался того времени, пока смог купить эти книги для себя. Когда я принялся читать их, то не мог понять ни слова”.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Да. Если можно вообще говорить о великих проблемах философии, то вот они где пролегают — пространство, время и божество. Когда я был студентом в Манчестере, я одно время думал съездить повидать Александера, но решил что так поступать не следует”.
ДРУРИ: “Потом я стал читать ‘Логику’ Милля, начал с большим воодушевлением, но после был несколько разочарован тем, как мало усвоил”.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Ну, если ты думал, что существует книга, которая научит тебя, как мыслить, то она показалась бы тебе самой важной книгой в мире. Но таких книг не бывает”.
Мы говорили о Библии. Я сказал, что для меня Ветхий Завет — не более, чем собрание еврейских фольклорных текстов, а то, действительно ли это подлинная история, не имеет никакого значения. Но я чувствую себя совершенно по-иному в отношении Нового Завета: он потерял бы свою значимость, если бы не был отчетом о том, что действительно происходило.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Для меня тоже Ветхий Завет — собрание фольклора — да, я бы использовал это выражение. Но истинность Нового Завета не должна быть доказуема историками. Какая разница, если бы никогда не существовало такой личности, как Иисус, как он описан в Евангелиях; хотя у меня нет никаких сомнений, что такая личность существовала”.
Сегодня речь зашла о моем намерении быть посвященным в сан священника.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Только подумай, Друри, надо будет читать проповеди каждую неделю. Ты не сможешь. Я не говорю, что в прошлом не было великих проповедников, но сегодня таковых не может быть”.
Я рассказал ему, что ребенком в Эксетере я находился под влиянием католического священника.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Я знаю, что такой человек может производить впечатление, но только у меня есть одно возражение. С ними можно говорить лишь до определенной черты. Существуют предметы, которые, ты чувствуешь, ты не можешь с ними обсуждать. Я согласен в одном пункте с Расселом: мне нравится обсуждать все, что угодно со всеми, с кем угодно”.
Затем после паузы он сказал: “Рассел и пасторы — между ними бесконечная злоба”.
Я был озадачен его поддержкой Рассела в его распрях со священниками.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Боюсь, что ты будешь пытаться дать оправдание христианской веры при помощи доказательства. Ты умен; это не лучшее для тебя занятие, но вот, что ты не должен игнорировать — символика. Католицизм прекрасен за пределами мира, но любая попытка сделать из него философскую систему отвратительна”.
ДРУРИ: “Я думаю, что мог бы работать священником и быть при этом счастливым, среди людей, разделяющих те же верования, что и я”.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Только не будь зависимым от обстоятельств. Будь уверен, что твоя религия — это дело, которое решается исключительно между тобой и Богом”.
Я остался после лекции Джонсона о логике, чтобы поговорить с ним о своей работе. Я рассказал ему о своих разговорах с Витгенштейном.
ДЖОНСОН: “Я считаю это просто бедствием для Кембриджа, что Витгенштейн вернулся. Это человек, совершенно неспособный вести дискуссии. Если я говорю, что данное предложение имеет значение для меня, то никто не имеет права сказать, что оно бессмысленно”.
Позже в разговоре с Витгенштейном о Джонсоне.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Я восхищаюсь Джонсоном как личностью. Вот действительно человек большой культуры. Три тома логики были делом всей его жизни. Нельзя теперь ожидать от него осознания того, что все, что он написал, фундаментально неверно. Я сейчас даже не стал бы пытаться дискутировать с Джонсоном”.
В следующее воскресенье мы с Витгенштейном отправились к Джонсону пить чай. Я заметил между ними самые непринужденные и сердечные отношения.
После чая Джонсон сыграл несколько прелюдий и фуг из “Хорошо темперированного клавира” Баха. Витгенштейн сказал мне, что восхищен игрой Джонсона. По дороге назад, в Тринити, он рассказал мне, что на одном из таких вечеров Джонсон играл плохо и понимал это сам, но аудитория все равно громко аплодировала. Это до того разозлило Джонсона, что он из мести стал играть один аккомпанемент скрипичной сонаты Бетховена, что, конечно, бессмысленно без скрипичной партии. Этот жест был забавен в глазах Витгенштейна и даже приятен ему.
Витгенштейн попросил меня узнать получше некоего Ли из Колледжа Тела Христова, который был далеко не способнейшим в нашей дискуссионной группе.
ДРУРИ: “Я думаю, очень трудно начинать подлинную философскую дискуссию с незнакомым человеком”.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Конечно, ты находишь это трудным. Надо потратить много времени, прежде чем вы начнете понимать друг друга. Это было бы везением, если бы ты на протяжении всей своей жизни нашел хоть одного человека, с кем можно было бы вести действительно осмысленную и ценную дискуссию”.
1930
Сегодня Витгенштейн пришел ко мне пить чай. Я заметил, что хотя он вообще-то наслаждается хорошим чаем, но предпочитает пить бледный — кипяток и немного молока. Он сказал, что у него разногласия с крепким чаем.
Рассматривая мои книги, он наткнулся на письма Спинозы.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Очень интересные письма, особенно когда он пишет о началах естественных наук. Спиноза точил линзы. Я думаю, это ему помогало, когда он нуждался в отдыхе от размышлений. Я бы хотел, чтобы у меня было подобное занятие, когда не получается с работой”.
ДРУРИ: “Я только что читал из Шопенгауэра “Потребность человека в метафизике”. Мне думается, Шопенгауэр говорит здесь нечто очень важное”.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Потребность человека в метафизике”. Мне кажется, я могу хорошо понять, что имел в виду Шопенгауэр. Кстати, не думай, что я презираю метафизику. Некоторые великие философские системы прошлого кажутся мне благороднейшими произведениями человеческого сознания. Кроме того, для создания этих произведений некоторым людям требовались громадные усилия. Я бы на твоем месте прочитал “Многообразие религиозного опыта” Джеймса. Эта книга когда-то мне очень помогла”.
ДРУРИ: “О, да, я читал ее. Я всегда наслаждаюсь чтением Джеймса. Он такой человечный”.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Это и делает его хорошим философом. Он был подлинным человеком”.
ДРУРИ: “Я был недавно на лекции А. Е. Тейлора, где он сказал, что никогда не понимал, был ли Юм великим философом или просто умным человеком. После этого Александер сказал, что не знает, чем больше восхищаться: неадекватностью утверждения Тейлора или его смелостью”.
ВИТГЕНШТЕЙН: “О Юме ничего не могу сказать. Никогда не читал его, но разграничение Тейлора между философом и просто умным человеком по-моему очень важно”.
Другая книга, которую он отметил на моих полках, была “Поиски исторического Иисуса” Швейцера.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Единственная ценность этой книги в том, что она показывает, сколькими многими способами можно толковать историю, рассказанную в Евангелиях”.
Витгенштейн позвал меня к себе в гости в Уэвелс Корт, а потом попросил погулять с ним. Он выбрал комнаты наверху гостиницы, так чтобы у него над головой не было соседей. Я заметил, что он изменил размеры окон, используя черную бумагу.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Видишь, как меняется обличье комнаты, когда она имеет правильные пропорции. — Ты думаешь, что философия труднее, но я тебе скажу, что это ничто по сравнению с тем, как трудно быть хорошим архитектором. Когда я строил дом для своей сестры в Вене, я так истощался к концу дня, что все, на что я был способен, это пойти в кино вечером”.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Люди, которые называют себя модернистами, самые большие обманщики. Я тебе скажу, что такое настоящий Модернизм: это когда в “Братьях Карамазовых” — старик-отец говорит, что монахи в ближайшем монастыре верят, что у дьяволов есть крючья, чтобы таскать людей в ад. “Вот”, — говорит старик, — “никак не могу поверить в эти крючья”. Это точно такая же ошибка, которую сделали модернисты, когда они не поняли природу символов”.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Я читал в Германии одного писателя, современника Канта, — Гамана, где он говорит, комментируя историю грехопадения в книге Бытия: “как мог такой человек, как Бог, ждать до вечера, чтобы наказать Адама за его преступление?” Теперь я до конца жизни буду повторять: “Как мог такой человек, как Бог”... Я бы не стал утверждать, что знаю, как надо поступать Богу. Ты понимаешь, видимо, замечание Гамана. Скажи мне, что ты думаешь — я действительно хотел бы знать твое мнение”.
ДРУРИ: “Вероятно, если что-то ужасное случилось с каким-то человеком в то время, когда он чувствует себя достаточно сильным, чтобы противостоять этому, он может сказать: благодаря Господу этого не случилось раньше, когда я не мог остановить это”.
Витгенштейн явно не был удовлетворен этим ответом.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Для истинно религиозного человека нет ничего трагического”.
Некоторое время мы шли молча. Потом он сказал.
ВИТГЕНШТЕЙН: “То, что бытие Бога может быть доказано естественными причинами, является догматом римско-католической церкви. И вот именно этот догмат делает для меня невозможным быть католиком. Если бы я думал о Боге как о другом существе, подобном мне самому, вне меня, только бесконечно более могущественном, тогда бы я своей непосредственной задачей считал вызвать его на поединок”.
Дайв Хикс читал доклад в Клубе Моральных наук. После того, как он говорил примерно час, он остановился и сказал: “Я еще не закончил то, что написал; хотите ли вы, чтобы я продолжал?” Я был председательствующим и не знал, что ответить. Я было хотел вежливо попросить его закончить доклад, в это время Витгенштейн поднялся и покинул помещение.
На следующий день мы с Витгенштейном обсуждали эту дилемму. Он сказал, что понял, что любая дискуссия после того, как доклад продолжится, была бы невозможна, поэтому он ушел, но он не видит, что бы он на моем месте мог еще сказать. Надо бы придумать правило, сказал он, чтобы доклады в Клубе продолжались не более двадцати минут.
ДРУРИ: Я рассказал сегодня утром о своих трудностях Джонсону. Он ответил, что я должен был сказать: “Я думаю, что некоторые из нас теперь были бы рады задать несколько вопросов”.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Добрый старина Джонсон, конечно, это было бы самое правильное”.
Я рассказал Витгенштейну, что один мой друг, который работал над диссертацией на доктора философии целый год, решил в конце концов, что он не может сказать ничего оригинального и не станет защищать диссертацию и добиваться степени.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Уже за одно это ему следовало бы присвоить степень доктора философии”.
ДРУРИ: “Дейвз Хикс был весьма неприятно поражен этим решением моего приятеля. Он сказал, что, когда он начинал писать свою книгу о Канте, у него не было ни одной ясной идеи в голове. По-моему, это очень странная позиция”.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Нет, Дейвз Хикс в каком-то смысле совершенно прав. Единственная возможность развивать свои идеи это попытка записать их”.
Витгенштейн теперь посещает субботние дискуссионные занятия Мура. Это приводит к забавным перепалкам между ним и Муром. Сегодня стажер студент из Оксфорда начал цитировать Канта по-немецки. Ненужность этого так разозлила Витгенштейна, что он закричал на него, чтобы тот замолчал.
По дороге в Тринити после этого инцидента, Витгенштейн сожалел о том, что произошло.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Я не святой и не претендую на это, но я не должен был так терять себя”.
Миновав Большие Ворота Тринити, мы прошли мимо доктора Симпсона, историка, прогуливавшегося в своей обычной отрешенной манере.
ДРУРИ: “В первый день, когда я приехал в Кембридж и встретил доктора Симпсона, я подумал, что это, должно быть, доктор Броуд, которого я должен был увидеть завтра. Я получил такой шок, когда обнаружил, что Броуд — толстый, маленький человечек без какой-либо ауры глубины”.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Я помню, когда я впервые приехал к Фреге, у меня было очень ясное представление о том, как он выглядит. Я позвонил, и какой-то человек открыл дверь. Я сказал ему, что я приехал, чтобы увидеть профессора Фреге. “Я профессор Фреге”, — был ответ. На что я мог только воскликнуть: “Невероятно!”. На этой первой встрече с Фреге мои собственные идеи были столь неясны, что он просто, что называется, вытирал мною пол”.
Проходя сегодня по Паркерс-Пирс, я сказал Витгенштейну, что не получаю слишком многого от лекций Мура.
ДРУРИ: “Мне кажется, что Мур нисколько не беспокоится, если не приходит ни к какому заключению. Он уходит в сторону и я окончательно теряю нить того, что он хочет сказать. В то время как вы, Витгенштейн, как мне кажется, достигли “лестничной площадки”.
Это был один из тех случаев, когда Витгенштейн резко останавливался и пристально смотрел на меня.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Да, я действительно достиг лестничной площадки. Я знаю, что мой метод правилен. Мой отец был бизнесмен, и я тоже бизнесмен: я хочу, чтобы моя философия походила на бизнес — что-то улаживала, приводила в порядок”.
ДРУРИ: “Мур, кажется, думает, что если бы определенные проблемы в эпистемологии были решены, все остальное встало бы на свои места. Как если бы была одна центральная проблема философии”.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Не существует никакой центральной проблемы философии. Каждый должен заниматься своей собственной проблемой. Философия — это как попытка открыть сейф при помощи комбинации цифр: небольшой недобор в наборе цифр — и ничего не получится. Только когда все цифры на своих местах, дверь открывается”.
По дороге мы прошли мимо уличного проповедника, который громким голосом перечислял все то, что Иисус Христос сделал для него. Витгенштейн грустно покачал головой.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Если он на самом деле подразумевает то, о чем он кричит, он не должен говорить таким тоном. Здесь есть своего рода вульгарность, которую — в этом по крайней мере можно быть уверенным — католическая церковь не поощряла. С другой стороны, во время войны немцы заставляли Круппа делать стальные бомбонепроницаемые контейнеры, чтобы сохранить непроницаемым Дух войск на линии фронта. Это было отвратительно”.
В нашей дискуссионной группе кто-то стал защищать расселовские сочинения о браке, сексе и свободной любви. Витгенштейн вмешался.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Если человек мне говорит, что он бывал в самых худших местах, я не имею права судить его; но если он говорит мне, что именно это есть высшая мудрость, которая сподобила его хаживать туда, то я знаю, что он просто мошенник”.
Он продолжал говорить, как абсурдно было лишать Рассела профессорства в Нью-Йорке по “моральным основаниям”. Если когда-либо был кто-то, кого можно было бы назвать “антисексуальным препаратом”, так это Рассела, рассуждающего о сексе.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Книги Рассела можно выкрасить в два цвета: те, которые имеют дело с математической логикой, — красные: все студенты-философы должны читать их; те, которые имеют дело с этикой и политикой, — синие — и никому нельзя разрешать их читать”.
Этим утром я беседовал с Витгенштейном, когда мы прогуливались по Фемоуз-Гарден (в Тринити-Колледж). Я сказал ему, что читаю книгу об отцах-пустынниках, раннехристианских аскетах. Я высказался в том духе, что они могли бы найти лучшее применение своей жизни, чем, например, крайний аскетизм Святого Симеона-Столпника.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Это как раз глупость такого рода, какую мог бы сказать английский пастор; откуда ты знаешь, какие проблемы у них были в те времена и что они должны были делать с ними. Я знаю, что были времена в истории, когда монахи считались надоедливыми бездельниками, но институт монашества все же соответствует реальной потребности некоторых людей... Но ты, Друри, не мог бы быть монахом. Для тебя было бы неорганично принять монашеский облик”.
Витгенштейн посоветовал мне прочитать “Закат Европы” Шпенглера. Он сказал, что эта книга может меня научить чему-нибудь относительно той эпохи, в которую мы сейчас живем. Это может быть противоядием против моего неизлечимого романтизма. Прочтя эту книгу, я сказал ему:
ДРУРИ: “Шпенглер хочет отлить историю в формы, а это невозможно”.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Да, ты прав, нельзя отливать историю в формы. Но при этом Шпенглер отмечает интересные параллели. Я не доверяю Шпенглеру в деталях, он слишком часто неточен. Однажды я написал, что если бы Шпенглер имел мужество написать совсем короткую книгу, это могла бы быть великая книга”.
ДРУРИ: “Я не понимаю идею, в соответствии с которой я мог бы написать книгу, чтобы понять и ощутить то, что было важно для Шпенглера”.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Ну, возможно, однажды ты сможешь сделать именно это”.
Витгенштейн подарил мне экземпляр “Молитв” доктора Джонсона. Мы поговорили о старинных литургиях в частности о латинской Мессе.
ДРУРИ: “Важно ли быть посвященным в сан, чтобы поддерживать эту традицию? В этом была моя идея — стать священником”.
ВИТГЕНШТЕЙН: “На первый взгляд, кажется, что это превосходная идея, чтобы в каждой деревне кто-то специально находился для подобных надобностей. Но все, что я могу тебе сказать, это то, что в религии будущего не будет священников. Я думаю, что мы с тобой должны научиться тому, чтобы жить без принадлежности к церкви. Если ты чувствуешь, что должен принадлежать к какой-либо организации, почему бы тебе не присоединиться к квакерам?”
На следующее утро он пришел ко мне сказать, что был совершенно не прав, предлагая стать квакером. Я должен забыть, что он когда-либо упоминал об этом. Будто в наши дни одна организация может быть лучше другой!
ВИТГЕНШТЕЙН: “В одном я уверен. Религия будущего должна будет стать в высшей степени аскетической: и под этим я не подразумеваю просто пост и воздержание”.
ДРУРИ: “Мне кажется, я впервые в жизни осмыслил идею интеллектуального аскетизма: что эта жизнь с чтением и обсуждениями в кембриджском обществе, которой я наслаждался, должна быть отринута и осуждена”.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Но знаешь, христианство — это не дело множества молящихся. Фактически нам говорили делать не это. Если бы мы с тобой стали жить религиозной жизнью, я не должен был бы говорить так много о религии, но наш стиль жизни — другой. Я верю, что лишь если ты пытаешься быть полезным другим людям, это поможет тебе наконец найти свой путь к Богу”.
Когда я уходил, он вдруг сказал: “В каком-то смысле и я и ты — мы оба — христиане”.
Я делал доклад в Клубе Моральных Наук, озаглавленный “Существуют ли градации ясности?”. Мой тезис состоял в том, что пропозиция либо имеет значение, либо нет. Не существует градуального приближения от бессмыслицы через частичную путаницу к совершенной ясности. На докладе присутствовал Мур и энергично нападал на мое выступление. Моя защита была весьма слабой. На следующий день я рассказал Витгенштейну, что Мур “вытирал мною пол”.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Я уверен, ты был бы способен выстоять против Мура”.
Потом он попросил меня прочитать ему эту статью. Он слушал внимательно, а когда я закончил, сказал.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Ты знаешь, я скорее за это. Ты делаешь нечто вроде того, над чем работаю я, пытаясь показать, как в действительности мы пользуемся словами. Меня озадачивает, почему Сократа считают великим философом. Потому что, когда Сократ задает вопрос о значении слов и ему дают пример того, как используется данное слово, он этим не удовлетворяется и требует единого определения. Теперь, если кто-то показывает мне, как слово используется в речи и его разные значения, этот как раз тот ответ, которого я требую”.
ДРУРИ: “Я думаю с Сократом так носятся отчасти потому, что его приговорили к смерти”.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Да, я думаю, что в каком-то смысле это именно так”.
ДРУРИ: “Может быть, значимым фактом является, что те диалоги, в которых Сократ ищет точных определений, не имеют какого-либо решения. Определение, которого он ищет, не находится, но лишь отвергаются определения, предлагаемые другими. Может быть, таков иронический способ Сократа показать, что в самом поиске одного точного значения есть что-то неверное”.
Я рассказал Витгенштейну, что один из моих знакомых работал над диссертацией о том, почему провалилась Лига Наций.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Скажи ему, пусть сначала поищет объяснение того, почему волки едят овец!”
Из Вены должен был приехать профессор Шлик, чтобы прочесть доклад в Клубе Моральных Наук. Доклад назывался “Феноменология”.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Ты должен пойти и составить представление об этом докладе, но я не пойду туда. Про мою работу, пожалуй, можно сказать, что это ‘Феноменология’”.
Студент, приехавший из Эдинбурга с репутацией хороших способностей, никогда не приходил ни на витгенштейновские дискуссии, ни в Клуб Моральных Наук.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Философ, который не принимает участие в дискуссиях, — это все равно, что боксер, который никогда не выходит на ринг”.
Гуляя с Витгенштейном в Мадингли и обратно, я отметил книгу Джинза “Таинственная Вселенная”.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Эти книги, которые пытаются популяризовать науку, вызывают отвращение. Они потворствуют желанию пощекотать нервы без какого-либо понимания того, что такое наука. Вот хорошая книга: “Химическая история подсвечника” Фарадея. Фарадей берет простое явление — горение свечи — и показывает насколько сложен на самом деле этот процесс. И все, что говорится, все время иллюстрируется подробными экспериментами. Сегодня среди ученых есть тенденция, когда они достигают среднего возраста, бросать свою непосредственную работу и бросаться в абсурд научно-популярных около-философских спекуляций. Пример такого ученого — Эддингтон. Броуд тоже интересуется достижениями физики. Он претендует на то, что его интерес чисто научный, но очевидно, что он просто боится смерти”.
После довольно-таки глупейшего доклада заезжего профессора философии.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Плохой философ все равно, что захолустный помещик. Моя работа заключается в том, чтобы лишать таких, как он, его работы, выводить их за ушко да на солнышко”.
ДРУРИ: “Джоуд, например?”
ВИТГЕНШТЕЙН: “Все нападают сегодня на Джоуда. Но я не вижу, чтобы он был хуже многих других”.
ДРУРИ: “Мне кажется, что в своих последних лекциях вы сознательно обратились к кантовской проблеме: ‘Как возможны синтетические априорные суждения?’”.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Да. Можно сказать, что так. Я обратился к синтетическим a priori. Когда ты некоторое время размышляешь над своей собственной проблемой, ты можешь прийти к пониманию того, что она тесно связана с тем, что обсуждалось раньше, только ты хочешь ее представить в новом свете. Но эти размышления, которые кажутся столь важными сегодня, однажды превратятся в жестянку, полную ржавых гвоздей, ни на что не годных”.
Мы гуляли по Кембриджу и прошли мимо книжного магазина. На витрине красовалась книга “Библия, приспособленная для чтения как литературное произведение”.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Не хочу на это смотреть. Не хочу, чтобы какой-то литературный джентльмен делал выборки из Библии для меня”.
ДРУРИ: “Я сейчас читаю комментарии к “Посланию к римлянам” шведского теолога Карла Барта. Мне эта книга кажется весьма примечательной”.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Мы с Муром однажды пытались читать “Послание к римлянам” вместе: но продвинулись в этом занятии не слишком и оставили его”.
На следующий день я спросил, читал ли он что-нибудь Карла Барта. У меня был с собой том, озаглавленный “Мир Бога и мир человека”. Я прочитал вслух немного, и Витгенштейн меня остановил.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Я не хочу слушать дальше. Какое-то впечатление надменности”.
1931
Витгенштейн сказал мне, что он долгое время хотел прочесть “Золотую ветвь” Фрэзера и попросил меня взять для него экземпляр в библиотеке. Я взял первый том полного издания, и мы читали его вместе несколько недель подряд.
Время от времени он останавливал меня и комментировал замечания Фрезера. Отчасти он подчеркивал, что неверно думать, как это делает Фрезер, что примитивные ритуалы коренились в природе первобытных ошибок. Он заметил, что кроме этих ритуалов первобытные люди обладали вполне развитым земледелием, металлообработкой, гончарным искусством и т. д.
После чтения мы часто ходили в кинематограф, в “киношку”, как он это всегда называл. Он предпочитал сидеть на самом первом ряду и, казалось, был полностью “абсорбирован” фильмом. Он ходил только на американские фильмы и выражал неудовольствие по поводу всех английских и континентальных. В них режиссер всегда вторгается в ткань фильма, как бы говоря “посмотрите, какой я умный”. Я помню особое удовольствие, которое он получал от фильмов Джинжер Роджерс и Фреда Астера.
Витгенштейн пребывал в Норвегии в своей хижине. Я получил от него открытку со словами: “Природа прекрасна во всех ее настроениях”.
Когда он вернулся из Норвегии, он рассказал мне, что ничего не написал, но проводил все время в молитве. Он чувствовал, что ему необходимо исповедоваться в тех вещах в его прошлой жизни, которых он стыдился. Он счел возможным прислать мне свои записи. Он уже показывал их Муру и сказал, что Мур был очень раздосадован, что должен это читать. Я, конечно, ничего не скажу о содержании этой исповеди, кроме утверждения, что она не содержала никаких сведений о его сексуальных проблемах, которые живописуют в последних сочинениях о нем.
Он говорил мне, что узнал несколько замечательных людей в Норвегии.
Я теперь переселился из своих комнат в Тринити в Теологический колледж, Ческотт-Хауз. Витгенштейн пришел туда навестить меня. Заметив распятие над моей кроватью, он посмотрел на меня очень строго.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Друри, не позволяй себе быть слишком фамильярным со святыми предметами”.
Потом мы вышли и посидели немного на капелле колледжа. Там не было органа, но вместо него, кажется, стояло пианино. Пока мы сидели молча, кто-то пришел и начал играть. Витгенштейн сразу подскочил и поспешил прочь. Я последовал за ним.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Богохульство! Пианино и Крест. Только орган должен быть разрешен в церкви”.
Он был очень взволнован. Я почувствовал, что моя жизнь до сих пор была искусственной и эстетизированной. Что от меня требуется нечто более стоящее. Для начала я стал серьезно сомневаться по поводу своего плана посвящения в англиканские священники.
Я пришел к Витгенштейну и рассказал ему, что я решил покинуть Теологический колледж. Он сказал: “В твоей жизни произошло разобщение”. Мы обсуждали, что мне делать дальше.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Очень важно, чтобы ты сразу уехал из Кембриджа. Здесь нет кислорода. Не смотри на меня. Я произвожу свой собственный кислород, а ты нуждаешься в том, чтобы быть среди обычных людей, людей такого типа, о которых ты ничего не знаешь. Один из моих учеников, по моему совету, уехал в Вулворт; нечто в таком роде надо сделать и тебе. Попытайся найти работу в каком-нибудь большом магазине или фирме, где ты встретишь обыкновенных людей. Это именно тот опыт, который тебе нужен”.
ДРУРИ: “Сейчас столько безработных, что я чувствовал бы виноватым, заняв место, в котором кто-то, может быть, нуждается больше меня. Не будет ли лучше использовать то образование, которое я получил, и стать учителем в школе?”
ВИТГЕНШТЕЙН: “Это не тот опыт, в котором ты нуждаешься. Ты останешься в такой же среде, в которой ты находишься сейчас”.
ДРУРИ: “Архидиакон Ньюкасла недавно посетил наш колледж и сказал, что он хочет принять добровольного рабочего — помогать многочисленным безработным в Тенисайде. Подъемные обеспечиваются, но жалованья не будет. У меня есть некоторое количество денег, чтобы содержать себя первое время”.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Если ты чувствуешь, что это тебе по силам, поезжай туда. Но для меня это звучит как заявление о попытке покорить Эверест”.
1932
Я провел несколько месяцев в Ньюкасле; и вместе с группой безработных судостроительной верфи мы обосновались в заброшенном здании, образовав там нечто вроде социального клуба. Мы также организовали сапожную мастерскую, рабочую школу, школу плотников и столовую с дешевой едой. Когда это было уже организовано, Витгенштейн приехал ко мне в Ньюкасл, и я взял его с собой в Джерроу, где все почти были безработные. Магазины здесь были закрыты, атмосфера дышала запустением.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Сраффа прав. Единственная возможность в такой ситуации это заставить всех этих людей бежать в одном направлении”.
Я сказал ему, что собираюсь продолжать работу, которую я делал, и что скоро найду способ зарабатывать себе на жизнь. Я видел объявление, что в колледже Армстронг требуется лектор по философии и думал, что было бы правильно попробовать попасть туда; что при таких обстоятельствах это единственное, что остается делать. Я нуждался в трех рекомендациях, поэтому я написал Броуду и Муру, а Витгенштейн дал третью.
Позже я рассказал ему, что Мур в конце рекомендации написал: “Он обладает чувством юмора”.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Мур уникален. Только ему могло прийти в голову написать, что чувство юмора важно для философа”.
Позже я написал Витгенштейну и рассказал ему, что я не занял этого места. Оно было отдано мисс Дороти Эмет. Несколько лет спустя Витгенштейн говорил мне, что я должен быть благодарен мисс Эмет, что она спасла меня от того, чтобы стать профессиональным философом.
1933
Витгенштейн был уже у русского посла в Лондоне Майского с тем, чтобы получить визу для поездки в Россию. Он сказал, что это был единственный случай, когда он должен быть надеть галстук вместо своей обычной рубашки с открытым воротом. Он сделал это, чтобы Майский не подумал, что он демонстративно является в неконвенционной одежде. Майский спросил его, говорит ли он по-русски, и Витгенштейн ответил: “Что же, попробуйте меня”. После того, как они поговорили некоторое время, Майский сказал: “Совсем неплохо”. “Русский, — говорил Витгенштейн, — самый прекрасный язык, который можно воспринимать на слух”.
Мы немного поговорили про Ленина.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Ленинские сочинения по философии, конечно, абсурд, но он по крайней мере действительно хотел что-то сделать. Очень выразительное лицо, что-то монгольское в чертах. Не удивительно ли, что несмотря на свой профессиональный материализм, русские пошли на такие трудности, чтобы сохранить тело Ленина в вечности и посещать его могилу. Ты знаешь, я не слишком хорошего мнения о современной архитектуре, но эта могила в Кремле довольно хорошо построена”.
По дороге домой с прогулки мы миновали коттедж, рядом с которым сидела маленькая девочка лет пяти. Витгенштейн вдруг остановился и сказал: “Друри, ты только посмотри на этого ребенка. Ты не достаточно внимания обращаешь на лица людей: это ошибка, и ты должен ее исправить”.
Затем он добавил: “Есть только одна вещь, которой я страшусь в России. Постельные клопы!”
На Пасху Витгенштейн приехал ко мне провести каникулы вместе с остальными членами моей семьи. В пасхальное утро мы все дарили друг другу шоколадные яйца, и Витгенштейн, конечно был включен в эту церемонию. Он находил подлинное удовольствие в этом. Потом, когда мы вышли погулять, он рассказывал мне о том, как ему нравятся все эти старинные обычаи. Я сказал ему, что в прежние годы церемонии Пасхи и Рождественской недели имели большое значение для меня; и теперь я ощущаю пустоту, кода больше не принимаю в них участия.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Но Друри, когда я хотел отговорить тебя от того, чтобы ты стал священником, я не имел в виду, что ты в то же самое время перестанешь посещать церковную службу. Идея состояла совсем не в этом. Хотя возможно и то, что ты однажды должен был понять, что эти церемонии не имеют значения — ты как-то нападал на них — но это не значит, что они не обладают объективной важностью. Конечно, часто действительно случается так, что человеческое выражение религии становится более сухим, иссушается. У меня была тетушка-протестантка, и единственное религиозное правило, которое она хранила, это каждую Добрую Пятницу соблюдать полное молчание и умеренность.
Сегодня он рассказывал мне о своем брате Пауле Витгенштейне, который был пианистом. Он сказал, что у него было совершенно поразительное знание музыки. Один раз друзья играли несколько музыкальных фраз из какого-либо композитора, и его брат безошибочно определял, что это за композитор и из какого произведения взята фраза. С другой стороны, Витгенштейну не нравились музыкальные интерпретации Пауля. Однажды, когда Пауль играл на фортепиано, а Витгенштейн был на другом конце дома, музыка вдруг прекратилась, и брат внезапно вбежал в комнату со словами: “Я не могу играть, когда ты в доме. Я чувствую твой скептицизм, проникающий даже сквозь стены”.
Их мать, сказал Витгенштейн, обладала удивительными способностями в чтении музыки с листа. Вы могли поставить перед ней любые ноты, и она сразу играла без единой ошибки.
У них был друг в семье, слепой органист. Этот человек мог играть все прелюдии и фуги “Хорошо темперированного клавира” по памяти. У отца Витгенштейна был орган, построенный в качестве подарка на день рожденья от друга. Когда впервые исполнялась Четвертая симфония Брамса, этот органист был среди слушателей, а после концерта сказал Брамсу: “Там был такой вызывающий канон на 13 голосов, который Вы пытались построить с конце второй части”; и Брамс ответил: “Только Вы и заметили это”.
Будучи в Дублине, Витгенштейн просил меня, не могу ли я организовать для него дискуссию с пациентами, серьезно больными психически. Он сказал, что это для него чрезвычайно интересно. Я познакомил его с одним из главных врачей больницы Святого Патрика и передал его просьбу. После этого медицинский суперинтендант доктор Лепер имел интервью с Витгенштейном. И потом Витгенштейн проводил в больнице три дня в неделю и посещал некоторых хронических пациентов, к которым почти никто не приходил. Он проявил особый интерес к одному старику, о котором он сказал: “Этот человек гораздо умнее, чем его врачи”.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Этот престарелый пациент, с которым я разговаривал, обнаружил широкие познания в музыке. Я спросил его, какой его любимый инструмент в оркестре, и он ответил: “Большой барабан”. По-моему, прекрасный ответ. Я прекрасно понимаю, что он имел в виду”.
Перед тем, как покинуть Дублин, Витгенштейн захотел, чтобы мы встретились с этим пациентом, так, чтобы я мог продолжать навещать его, так как у него уже не было родственников, которые бы его посещали. Когда мы все трое встретились, а мне представили его, пациент продолжил прерванную дискуссию с Витгенштейном о философии Герберта Спенсера. Я был совершенно очарован зрелищем того, как благородно и участливо Витгенштейн дискутировал с ним. Когда в одном месте я попытался влезть в разговор, Витгенштейн сразу велел мне замолчать.
После этого по дороге домой.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Когда играют в пинг-понг, не надо пользоваться ракеткой для тенниса”.
Дж. Э. Мур уходил на пенсию с профессорства в Кембридже. Витгенштейн рассуждал о том, получит ли он это место.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Меня ни за что не выберут, я теперь только “плюсквамперфект”. Один из выборщиков — Колингвуд из Оксфорда; ты можешь себе представить, чтобы он голосовал за меня?”
После того, как его выбрали, Витгенштейн рассказывал мне, что Броуд якобы сказал: “Отказать в месте по философии Витгенштейну все равно, что отказать Эйнштейну в месте по физике”. При этом Витгенштейн знал, с какой антипатией Броуд был настроен к людям витгенштейновского типа.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Броуд — настоящий человек. Я читал его “Пять типов этических теорий”. Мне кажется, что это очень хорошо написано”.
1945
Когда война уже заканчивалась и русские штурмовали Берлин, я провел несколько часов с Витгенштейном в Лондоне.
ВИТГЕНШТЕЙН: “В какой ужасной ситуации находится сейчас такой человек, как Гитлер”. Он сказал это с чувством сострадания. Я думаю, это удивительно, что в то время, когда мы все с вожделением ожидали падения Гитлера, Витгенштейн, хотя, он, конечно, приветствовал все, что останавливало Гитлера, мог в то же время, включать сострадание в такую ужасную ситуацию.
Витгенштейн расспрашивал меня о моей работе.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Я бы не удивился, если бы эта работа в психиатрии, повернулась бы чем-то правильным для тебя. Ты, по крайней мере, знаешь, “где больше — на небе и на земле”.
ДРУРИ: “Есть некоторые пациенты, у которых я вижу постоянные симптомы, которые я нахожу совершенно загадочными. Я часто не знаю, что им сказать”.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Психические заболевания всегда загадочны. Это то, чего я страшусь больше всего. Сойти с ума”.
Я послал ему книгу, которая была в то время основой нашего госпитального лечения. Сарджент и Слэтер, “Психические методы лечения в психиатрии”.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Это прекрасная книга. Мне нравится тот дух, в котором она написана. Я не хочу ни на минуту ставить под сомнение важность той работы, которую ты делаешь; но никогда не позволяй себе думать, что все человеческие проблемы могут быть решены таким путем”.
1948
В мой первый визит в Ред Кросс мы с Витгенштейном договорились, что он встретит меня на автостоянке в Эрклоу. Прежде чем я вышел из автобуса, я увидел по его выражению лица, что у него все идет хорошо. Он сразу сказал, что это место очень удобно для него и что работа идет хорошо. Он сразу сказал мне, что оно даже удачнее, чем он предполагал и что он много работает.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Иногда мои идеи приходят так быстро, что я чувствую, как будто моим пером кто-то управляет. Теперь я ясно понимаю, что это было правильно для меня оставить профессуру. Я бы никогда не смог так работать, останься я в Кембридже”.
Как обычно, он спрашивал меня о моей работе и хотел, чтобы я рассказал ему обо всех типах случаев, которые я лечил.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Всегда бери стул и садись возле кровати пациента. Не стой в конце кровати с диктаторским видом. Дай своему пациенту почувствовать, что у него есть время поговорить с тобой. Я думал о клинических методах лечения, которые ты применяешь. Здесь нет противоречия — между таким подходом и подходом Фрейда. Если я увижу сон, причиной его может быть то, что я переел за ужином. Но то, о чем мне приснился сон, содержание сна, может иметь психологическое объяснение. Мне кажется, что мои сны были всегда выражением моих страхов, а не желаний, как думал Фрейд. Я бы мог построить толкование сновидений в духе Фрейда, но только в терминах подавленных страхов”.
ДРУРИ: “Пьер Жане говорит то же самое”.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Работа Фрейда умерла вместе с ним. Никто сейчас не может заниматься психоанализом так, как это делал он. А вот книга, которая действительно представляла бы для меня интерес, это та, которую он написал совместно с Бройером”.
Однажды я получил от него телеграмму. Он просил меня снять комнату в отеле “Росс” и срочно приехать: я сразу отправился в путь. Он выглядел подавленным и ажитированным.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Оно пришло”.
ДРУРИ: “Не понимаю. Что случилось?”
ВИТГЕНШТЕЙН: “То, чего я всегда боялся. Что я больше никогда не в состоянии буду работать. Я ничего не сделал за последние две недели. Я не могу спать ночами. Люди под моей комнатой встают, разговаривают, и это постоянное бормотание сводит меня с ума”.
Осень 1948
Гуляя в Феникс-парке.
ДРУРИ: “Я иногда сожалею о том времени, которое я потратил на чтение великих философов, особенно когда я не мог их понять”.
ВИТГЕНШТЕЙН: “А я не жалею, что ты все это читал”.
ДРУРИ: “Но я забыл так много, на что я потратил так много работы”.
ВИТГЕНШТЕЙН: “У сознания есть свой секретный орган, так же, как и у тела; и это тоже хорошо”.
Мы поговорили немного об истории философии.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Беркли и Кант кажутся мне очень глубокими мыслителями”.
ДРУРИ: “А Гегель?”
ВИТГЕНШТЕЙН: “Нет, не думаю, что я мог бы так сказать о Гегеле. Гегель, как мне кажется, всегда хочет сказать, что вещи выглядят по-разному, тогда как на самом деле они одни и те же. В то время как мой интерес заключается в том, чтобы показывать, что вещи, которые выглядят как одинаковые, на самом деле различны. Я подумываю взять в качестве эпиграфа к своей книге слова короля Лира: ‘Я научу тебя различиям’”.
ДРУРИ: “Одно время Киркегор так меня задевал за живое, что я не мог спать”.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Может быть, ты не должен был читать Киркегора. Я бы сейчас не мог читать Киркегора: он все время говорит одно и то же вновь и вновь. Так и хочется сказать: ‘О, все правильно — я согласен, но, пожалуйста, давайте, наконец, покончим с этим’”.
ДРУРИ: “Интересно, что фундаментальные идеи Канта не приходили к нему, пока он не достиг зрелого возраста”.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Мои фундаментальные идеи пришли ко мне очень рано”.
ДРУРИ: “Шопенгауэр?”
ВИТГЕНШТЕЙН: “Нет. Я думаю, что довольно ясно понимаю, что хотел сказать Шопенгауэр своей философией. Но когда я читаю Шопенгауэра, мне кажется, что я вижу его до самого дна. Он не глубок в том смысле, в каком глубоки Кант и Беркли”.
ДРУРИ: “Я пытался читать “Парменида” Платона и даже не одолел его до конца”.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Этот диалог мне кажется одним из самых выдающихся сочинений Платона”.
ДРУРИ: “А Аристотеля вы когда-нибудь читали?”
ВИТГЕНШТЕЙН: “Я единственный профессор философии, который никогда ни слова не читал у Аристотеля”.
Я сказал Витгенштейну, что хотел бы подарить ему проигрыватель и несколько пластинок, чтобы он мог отдыхать, слушая музыку.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Ни за что. Лучше подари мне коробку шоколада; когда я начинаю его есть, то не могу остановиться. Но ты должен слушать музыку, когда устаешь от работы”.
На следующее утро он преподнес мне транзисторный приемник.
Я вычитал в газете, что будет дискуссия между Айером и Ф. Коплстоном на тему “существование Бога”. Я сказал об этом Витгенштейну.
ВИТГЕНШТЕЙН (смеясь): “Ох, мы не должны этого пропустить — Айер, дискутирующий с иезуитом, было бы слишком — пропустить такое!”
Итак, в назначенный вечер он пришел ко мне и мы слушали дискуссию. Витгенштейн ничего не говорил, пока продолжались прения, но изменение выражения его лица было достаточным комментарием к тому, что говорилось. Когда дискуссия закончилась.
ВИТГЕНШТЕЙН: “У Айера было что сказать, но он непоправимо поверхностен. Коплстон вообще ничего не внес в дискуссию”.
1949
В первый раз он говорил со мной о своей новой работе. Он показал мне картинку “утка — кролик”.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Теперь попробуй сказать, что включено в видение чего-либо как чего-либо: это не так просто. Эти мысли я сейчас прогрызаю, как гранит”.
ДРУРИ: “Джейсм Уорд сказал бы: ‘Denken ist schwer’”.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Да, это было бы для него обычным замечанием. Мур цитировал его, когда говорил эти слова. Но я не сказал бы сейчас, что “думать тяжело”. Я понимаю, что существует стадия философствования, когда человек думает таким образом. Над своим материалом я работаю твердо, как гранит, но я знаю, как одолеть его”.
Потом мы пошли гулять в парк.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Броуд был совершенно прав, когда сказал про “Трактат”, что он слишком синкопирован. Каждое предложение кажется названием главы, нуждающейся в дальнейшем исследовании. Мой теперешний стиль совершенно иной; я пытаюсь избежать этой ошибки. Я думал, что когда оставлю профессуру, что избавлюсь наконец от своей суетности. Теперь я вижу, что я суетен именно в том стиле, на который я способен.
Мне бы понравилось, если бы ты был бы в состоянии прочитать то, что я сейчас пишу. В настоящее время я не думаю, что люди хотят таких идей, о которых я пишу, но, возможно, лет сто спустя будет так, как я хочу.
Думаю, какое название дать своей книге. Я подумывал о чем-то вроде ‘Философских заметок’”.
ДРУРИ: “Почему не назвать ее просто ‘Философия’?”
ВИТГЕНШТЕЙН (раздраженно): ”Не будь полным ослом — как же бы я мог употребить слово, которое так много значило в истории человечества. Как будто моя работа — это не всего лишь маленький фрагмент философии”.
На следующий день он сказал мне, что стал диктовать со своей рукописи машинистке.
ВИТГЕНШТЕЙН: “То, что я ей диктовал, должно было казаться совершенно невразумительным; а она ни разу не попросила меня объяснить. Великолепная черта характера”.
Однажды, гуляя по Зоологическому саду, мы наслаждались невероятным разнообразием цветов, кустарников, деревьев и подобному же многообразию птиц, рептилий и животных.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Я всегда считал, что Дарвин не прав: его теория не принимает в расчет всего этого разнообразия видов. В наши дни некоторые гордятся, говоря, что эволюция создала вид, который способен понять сам процесс эволюции. Я бы этого не сказал”.
ДРУРИ: “Вы могли бы, наверное, сказать, что появилось странное животное, которое коллекционирует других животных и запирает их в сады. Но в эту область нельзя привносить понятия знания и понимания. Это совершенно различные категории”.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Да, можно сказать и так”.
Я рассказал Витгенштейну, что читаю некоторых отцов церкви, в данный момент Тертуллиана.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Я рад за тебя. Продолжай в том же духе”.
ДРУРИ: “До этого я читал Оригена. Ориген учил, что в конце времен наступит полное прощение, и что даже Сатана и падшие ангелы будут прощены. Это была вызывающая концепция, и его объявили еретиком”.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Конечно, ее отвергли. Было бы абсурдно, если бы сделали по-другому. Если то, что мы делаем сейчас, не дает никакого различия в будущем, то вся серьезность жизни пропадает. Твои религиозные идеи всегда казались мне в большей степени античными, нежели библейскими. В то время как мои мысли на сто процентов еврейские”.
ДРУРИ: “Да, я чувствую, что когда, скажем, Платон говорит о богах, то пропадает тот трепетный смысл, который ты чувствуешь во всей Библии — от Бытия до Откровения. Но кто сможет вынести день Его пришествия и кто останется, когда Он придет?”
ВИТГЕНШТЕЙН (еще стоя и глядя на меня очень пристально): “Мне кажется, что ты сейчас сказал нечто весьма важное. Гораздо более важное, чем сам это сознаешь”.
Случай, который, как кажется, характеризует две черты характера Витгенштейна: он тонко подмечал детали, но никогда не признал бы того, что отмеченное им было ошибкой.
Когда я появился в отеле, он сидел в холле, поджидая меня.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Вон стоит женщина, которая одета просто сногсшибательно. Она не может быть англичанкой. У английских женщин нет такого хорошего вкуса. Она, должно быть, с континента. Если мы подождем минутку, она спустится с лестницы и я покажу тебе ее”.
Несколько минут спустя появилась та леди.
ДРУРИ: “Да, я очень хорошо знаю, кто это такая. Она много лет назад жила в Эксетере, а теперь вышла замуж и живет возле Дублина. Она англичанка”.
ВИТГЕНШТЕЙН (глядя весьма скептически): “Я нахожу, что трудно тебе поверить”.
И действительно, я думаю, он был убежден, что я ошибся.
Гуляя в Феникс-парке.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Друри, какое твое любимое Евангелие?”
ДРУРИ: “Я не думаю, что задавал себе когда-либо такой вопрос”.
ВИТГЕНШТЕЙН: “А мое — от Матфея. Матфей, который содержит все. Знаешь, я не могу понять четвертое Евангелие. Когда я читаю эти длинные дискуссии, мне кажется, что в них говорит другой человек, не тот, что в синоптических Евангелиях. Единственная история, которая запомнилась мне там, это рассказ про женщину, совершившую прелюбодеяние”.
ДРУРИ: “Этот фрагмент не найден ни в одной из древних рукописей, и большинство исследователей считают его позднейшей вставкой. В некоторых рукописях он встречается в Евангелии от Луки”.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Когда я сказал С. о моих трудностях в понимании четвертого Евангелия, он посмотрел на меня с такой странной улыбкой. Я не могу тебе ее описать. С. — один из самых религиозных людей, каких я знаю”.
Мы продолжали некоторое время говорить о Новом Завете.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Если ты можешь принять чудо, в соответствии с которым Бог стал человеком, тогда все остальные трудности ничего не значат”.
ДРУРИ: “Один из ранних отцов церкви, Лактаний, помнится мне, говорил то же самое”.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Рад слышать, что разделяю мысли одного из отцов церкви. Когда-то я думал, что послания Св. Павла это другая религия по сравнению с Евангелиями. Но теперь я ясно вижу, что был не прав. Это одна и те же религия — и в Евангелиях, и в Посланиях”.
Мы гуляли в Ботаническом саду и стали обсуждать архитектуру.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Собор Василия Блаженного в Кремле — одно из прекраснейших сооружений, которые я когда-либо видел. Существует рассказ, я не знаю, правдив ли он, но надеюсь, что да, что, когда Иван Грозный увидел законченный собор, он ослепил архитекторов, чтобы они ни смогли построить ничего более прекрасного”.
Я был так потрясен, что Витгенштейн надеялся, что эта ужасная история была правдивой, что ничего не сказал об этом. Только покачал головой.
На другой день, гуляя в Феникс-парке.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Друри, ты прожил замечательную жизнь: эти первые годы изучения философии в Кембридже; затем опыт войны; а теперь эта новая работа в психиатрии”.
ДРУРИ: “Есть во всем этом одно, из-за чего я чувствую, что что-то со мной не так: я не живу религиозной жизнью”.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Меня беспокоит, что ты стал менее религиозен, потому что встретил меня”.
ДРУРИ: “Возможно”.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Я думаю, что можно пытаться экспериментировать в религии. Чтобы понять, что помогает, а что нет. Когда я был военнопленным в Италии, то был очень рад, когда нас собирали на Мессу. Почему ты не думаешь, что если ты будешь вставать по утрам и ходить к Мессе каждое утро, это не поможет тебе начать день в хорошем состоянии ума. Я не имею в виду того, чтобы ты стал католиком. Я думаю, что все это не так для тебя. Мне кажется, что твоя религия будет всегда принимать форму желания чего-то такого, чего ты еще не понял”.
ДРУРИ: “Вы помните как мы давным-давно говорили о Лессинге? Лессинг сказал, что выбрал бы “подарок в левой руке”, скорее, стремление к истине, чем обладание абсолютной истиной”.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Это, может быть, было правильно так сказать для Лессинга. Но я уверен, что существуют гораздо более глубокие состояния сознания, чем то, о котором говорит Лессинг”.
ДРУРИ: “Я не думаю, что ваше предложение по поводу Мессы помогло бы мне. Я все же предпочитаю англиканскую литургию, с которой я знаком с детства”.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Да, я могу это понять”.
ДРУРИ: “Тем не менее, я чувствую, что ребенок, брошенный в цветовую символику католической литургии, получит более сильное и глубокое религиозное впечатление, чем тот, который возрос в протестантской традиции”.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Здесь я с тобой совершенно не согласен. Я бы скорее предпочел видеть ребенка, воспитанного благопристойным протестантским пастором, чем жирным католическим патером”.
Я однажды говорил, что, когда Витгенштейн нуждался во врачебной помощи, то в Кембридже он предпочитал контактировать в доктором Эдуардом Бивэном. Я знал доктора Бивэна — мы с ним служили вместе в армии, и он производил на меня впечатление идеального практикующего врача.
Возвращаясь из Америки, Витгенштейн серьезно заболел и пошел к доктору Бивэну. После этого тот позвонил мне и сказал, что обнаружил у Витгенштейна серьезное заболевание — рак простаты.
Витгенштейн говорил, что его приводит в ужас мысль умереть в английской больнице, но доктор Бивэн обещал ему, что, если это станет необходимым, Витгенштейн проведет свои последние дни под присмотром Бивэна в его собственном доме.
1951
Возвращаясь из своего свадебного путешествия, я заехал в Кембридж повидать Витгенштейна, который теперь жил дома у доктора Бивэна. Витгенштейн выглядел очень больным, но живым и проворным, как всегда.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Это было таким утешением для меня, когда доктора сказали, что не имеет смысла продолжать гормональное лечение и что я могу рассчитывать прожить не более, чем несколько месяцев. Ты знаешь, что я всю жизнь был склонен критиковать докторов, но теперь, в конце своей жизни, мне посчастливилось встретиться с тремя настоящими врачами. Первый, тот профессор, с которым ты меня познакомил в Дублине, потом доктор, которого мне прислал Малкольм в Америке, а теперь доктор Бивэн.
Не смешно ли, хотя я знаю, что долго не проживу, я совершенно не думаю о ‘будущей жизни’. Все мои интересы еще в этой жизни и работе, которую я еще способен делать”.
Мы немного погуляли. Он рассказал мне о том, как посетил Италию Гете и какое это произвело впечатление на него. Каким-то образом, я не могу вспомнить, каким именно, разговор опять коснулся Библии.
ДРУРИ: “Есть несколько мест в Ветхом Завете, рассказ о том, как несколько детей насмехались над слепотой Элиша: ‘Уходи отсюда, слепая голова’. И Бог послал медведей из леса, чтобы они съели детей”.
ВИТГЕНШТЕЙН (очень сурово): “Ты не должен отбрасывать одно и выбирать другое, то, что тебе нравится в Ветхом Завете”.
ДРУРИ: “Но я никогда не способен был поступать иначе”.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Просто запомни, что Ветхий Завет имеет отношение к человеку, как Киркегор. В конце концов дети были убиты медведями”.
ДРУРИ: “Да, но мы должны думать, что это целенаправленное наказание со стороны Бога за некий акт злобы. В Новом Завете говорится совершенно противоположное”.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Это не имеет ничего общего с тем, что я говорю. Ты не понимаешь, ты еще не достаточно достиг своей глубины”.
Я не знал, как на это ответить. Мне казалось, что Витгенштейн потерял вкус к этому разговору, и больше ничего не сказал.
После паузы мы стали говорить о более тривиальных вещах. Когда мне пришло время идти на станцию, он настоял на том, что будет меня провожать, как ни пытался я его отговорить. На пути к станции он вдруг вернулся к нашему разговору о Ветхом Завете.
ВИТГЕНШТЕЙН: “Я должен написать тебе об этом письмо”.
Перед тем, как поезд тронулся, он сказал мне: “Друри, что бы ни стало с тобой, никогда не переставай думать”. Это были последние слова, которые я слышал из уст Витгенштейна.
Через несколько дней после моего возращения в Дублин, я получил телеграмму от доктора Бивэна, что Витгенштейн умирает и просит меня приехать. Я тут же поехал. Когда я достиг дома, Бивэн встретил меня на пороге и сказал мне: “Мисс Энком, Ричардс и Смидис уже здесь. Смидис привел с собой доминиканского священника”.
Витгенштейн был уже без сознания, когда они пришли, и никто не мог решить, скажет ли священник обычные слова или будет служить по всей форме.
Я вспомнил случай, когда Витгенштейн сказал, что он надеется, что его друзья-католики помолятся за него, и решил, что какие-то церемонии должны быть отправлены. Когда мы все вошли в комнату и преклонили колени, священник прочитал обычные молитвы. Вскоре после этого доктор Бивэн оповестил нас, что Витгенштейн умер.
У нас было некоторое колебание по поводу того, как организовать похороны. Никто, казалось, не был готов говорить.
ДРУРИ: “Я помню, что Витгенштейн однажды рассказал мне случай из жизни Толстого. Когда брат Толстого, который был суровым критиком русской православной церкви, умирал, он послал за простым священником и похоронил своего брата по православному обряду. ‘Я бы’, — сказал Витгенштейн, — ‘поступил в подобном случае точно так же’”.
Когда я вспомнил эту историю, все согласились, что будут обычные католические молитвы, сказанные священником на могиле. Это было сделано на следующее утро. Но я до сих пор беспокоюсь, правильно ли мы поступили.
Перев. с англ. Вадима Руднева
* M. O’C. Drury. Conversations with Wittgenstein// Ludwig Wittgenstein. Resonal Recollections/ Ed. R. Phees. Ox., 1981, pp. 112-182. Публикуется с сокращениями.